|
Михайло Васильевич Ломоносов родился 1711 года, в Двинском уезде, в Куростровской волости, в деревне Денисовской, на Болоте тоже, на острову, лежащем недалеко от Холмогор.
Отец его государственной крестьянин Василий Дорофеев сын, житель сей волости, промыслом рыбака [1] начал брать его от десяти до шестнадцатилетнего возраста с собою, каждое лето и каждую осень на рыбные ловли в Белое и Северное море. Ездил с ним даже до Колы, а иногда и в Северный океан до 70 градусов широты места. Сам он рассказывал обстоятельства сих стран о ловле китов и о других промыслах.
Возвращаясь с рыбных промыслов, провождал зиму дома. В селении своем научился у одного тамошнего священнослужителя [2] читать и писать по-русски, читал обыкновенно одни только церковные книги, и когда прашивал у учителя своего светских, то сей обыкновенно отвечал ему, что для приобретения большого знания и учености требуется знать язык латинской, а сему не инде можно научиться, как в Москве, Киеве или Петербурге, что в сих только городах довольно книг на том языке. Простой арифметике [3] выучился он сам собою [4].
Долгое время питал он в себе желание убежать в которой-нибудь из сказанных городов, чтоб вдаться там наукам. Нетерпеливо нажидал удобного случая. На 17 году возраста своего напоследок оной открылся. Из селения его отправлялся в Москву караван с мерзлою рыбою. Всячески скрывая свое намерение, поутру смотрел, как будто из одного любопытства, на выезд сего каравана. Следующей ночью, как все в доме отца его спали [5], надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за оным вслед. В третий день настиг его в семидесяти уже верстах. Караванной приказчик не хотел прежде взять его с собою, но, убежден быв просьбою и слезами, чтоб дал ему посмотреть Москвы, наконец согласился. Чрез три недели прибыли в столичный сей город. Первую ночь проспал Ломоносов в обшевнях у рыбного ряду. Назавтрее проснулся так рано, что еще все товарищи его спали. В Москве не имел ни одного знакомого человека. От рыбаков, с ним приехавших, не мог ожидать никакой помощи: занимались они продажею только рыбы своей, совсем об нем не помышляя. Овладела душою его скорбь; начал горько плакать; пал на колени; обратил глаза к ближней церкви и молил усердно бога, чтобы его призрел и помиловал.
Как уже совсем рассвело, пришел какой-то господской приказчик покупать из обоза рыбу. Был он земляк Ломоносову, коего лице показалось ему знакомо. Узнав же, кто он таков и об его намерении, взял к себе в дом и отвел для житья угол между слугами того дома.
У караванного приказчика был знакомой монах в Заиконоспасском монастыре, которой часто к нему хаживал. Чрез два дни после приезда его в Москву пришел с ним повидаться. Представя он ему молодого своего земляка, рассказал об его обстоятельствах, о чрезмерной охоте к учению и просил усильно постараться, чтоб приняли его в Заиконоспасское училище. Монах взял то на себя и исполнил самым делом. И так учинился наш Ломоносов учеником в сем монастыре [6]. Дома, между тем, долго его искали и, не нашед нигде, почитали пропадшим до возвращения обоза по последнему зимнему пути: тогда уже узнали, где он и что он.
В монастыре обучался Ломоносов [7] с великою охотою и оказал примерные успехи. По происшествии первого полугода перевели его из нижнего класса во второй, в том же году из второго в третий класс. Через год после того столько стал он силен в латинском языке, что мог уже на нем сочинять небольшие стихи. Тогда начал учиться по-гречески, а в свободные часы, вместо того, что другие семинаристы проводили их в резвости, рылся в монастырской библиотеке. Находимые во оной книги утвердили его в языке славенском. Там же, сверх летописей, сочинений церковных отцов и других богословских книг, попалось в руки ему малое число философских, физических и математических книг.
Заиконоспасская библиотека не могла насытить жадности его к наукам, прибегнул к архимандриту с усильною просьбою, чтоб послал его на один год в Киев учиться философии, физике и математике; но и в Киеве, против чаяния своего, нашел пустые только словопрения Аристотелевой философии: не имея же случаев успеть в физике и математике, пробыл там меньше года, упражняясь больше в чтении древних летописцев и других книг, писанных на славенском, греческом и латинском языках.
Скоро по возвращении его в Спасское училище, прислано во оное было в 1734 году [8] требование из Петербургской Академии наук о присылке нескольких семинаристов, которые бы уже разумели по-латыни, для учения физики и математики у тамошних профессоров. Ломоносов возрадовался давно желанному случаю и неотступно просил архимандрита, чтоб его туда послал [9].
Он приехал с прочими учениками из Спасского монастыря в Петербург, в состоящую под ведомством Академии гимназию. Там слушал начальные основания философии и математики и прилежал к тому с крайнею охотою, упражняясь между тем и в стихотворении, но из сих последних его трудов ничего в печать не вышло. Отменную оказал склонность к экспериментальной физике, химии и минералогии. Проучившись целые два года начальным основаниям сих наук и утвердившись в математике, назначен был с товарищем своим Виноградовым в Германию: прежде в Марбург, к тогдашнему славному философу и математику Христиану Вольфу.
По происшествии трех лет отправлен, по совету сего славного мужа, к искусному горному советнику Генкелю в Фрейберг, на Саксонские медные рудники, учиться практической металлургии и горному делу.
Через год возвратился в Марбургской университет для продолжения теории сих наук.
Не замедлил сделаться силен в немецком языке, к которому, еще будучи в Петербурге, положил хорошее основание. От обхождения с тамошними студентами и слушая их песни, возлюбил немецкое стихотворство. Лучший для него писатель был Гинтер. Многих знатнейших стихотворцев вытвердил наизусть. По тамошним ямбам, хореям и дактилям начал размерять стопы и в русских стихах совсем новым образом, несравненно глажее и согласнее прежних в чтении. Первой пример таких размеров в русских стихах оказал в 1739 году [10], торжественною одою на победу, одержанную российскими императорскими войсками над татарами и турками, или на завоевание крепости Хотина. Сию оду послал он из Марбурга к тогдашнему Санкт-Петербургской Академии наук президенту г. Корфу. Отдана она была для просмотрения г. Ададурову обще с некоторыми академиками. Удивились они размеру стихов, которой до сего времени был вовсе неизвестен в российском стихотворстве. Написана ода была ямбическими стопами на вкус Гинтеров, подражательно славной его оде.
Камергер Корф напечатал ее. Подал в торжественной день императрице Анне. Разнесена была ко всем придворным; каждой читал ее со удивлением.
В то самое время, то есть 1740 года, женился Ломоносов в Марбурге тайно на дочери хозяина того дома, где жил, портного мастера**, которая еще до отлучения его из сего города учинила его отцом.
Жил он в Марбурге, городе недалеком от Гарцских гор, одним жалованьем, получаемым из Петербургской Академии по третям, содержал порядочно свое семейство.
Академия, по прошению его, позволила ему побывать на Гессенских рудниках, что в Гарце. Там познакомился он со славным горным советником и металлургистом г. Крамером, имевшим тогда уже в готовности к напечатанию прекрасное свое сочинение об искусстве разделения металлов. У сего ученого и искусного мужа он довольное время и много успел в практической металлургии. Во осматривании плавильных и разбивных заводов провел целое лето; зимою возвратился в Марбург и остался там до весны 1741 года. От неминуемых издержек на содержание скрываемого им семейства своего и от непорядочного, может быть, хозяйства впал в нищету и долги; дошел наконец почти до отчаянного состояния, так что непрестанно угрожаем был тюрьмою от должников, коих удовольствовать не имел силы. Принужденным себя увидел уйти из сего города, питаясь милостынею по дороге. Из полученного им незадолго пред тем третного жалованья не оставалось у него ни копейки. Расположился идти или в Любек, или Голландию, и после отправиться морем в Петербург.
Не простившись ни с кем, ниже с женою своей, одним вечером вышел со двора и пустился прямо по дороге в Голландию. Шел всю ночь. На третий день, миновав Диссельдорф, ночевал поблизости от сего города, в небольшом селении, на постоялом дворе. Нашел там прусского офицера с солдатами, вербующего рекрут. Здесь случилось с ним странное происшествие: путник наш показался пруссакам годною рыбою на их уду. Офицер просил его учтивым образом сесть подле себя, отужинать с его подчиненными и вместе выпить, так ими называемую, круговую рюмку. В продолжение стола расхваливана ему была королевская прусская служба. Наш путник так был употчеван, что не мог помнить, что происходило с ним ночью. Пробудясь, увидел на платье своем красной воротник; снял его. В карманах ощупал несколько прусских денег. Прусский офицер, назвав его храбрым солдатом, дал ему, между тем, знать, что, конечно, сыщет он счастие, начав служить в прусском войске. Подчиненные сего офицера именовали его братом...
«Как, — отвечал Ломоносов, — я ваш брат? Я россиянин, следовательно, вам и не родня...». «Как?—закричал ему прусский: урядник, — разве ты не совсем выспался или забыл, что вчерась при всех нас вступил в королевскую прусскую службу; бил с г. порутчиком по рукам; взял и побратался с нами. Не унывай только и не думай ни о чем, тебе у нас полюбится, детина ты доброй и годишься на лошадь».
Таким образом сделался бедный наш Ломоносов королевским прусским рейтаром. Палка прусского вахмистра запечатлела у него уста. Дни чрез два отведен в крепость Вессель с прочими рекрутами, набранными по окрестностям.
Принял, однако же, сам в себе твердое намерение вырваться из тяжкого своего состояния при первом случае. Казалось ему, что за ним более присматривают, нежели за другими рекрутами. Стал притворяться веселым и полюбившим солдатскую жизнь. К счастию, не поставили его постоем в городе, а держали в караульне, где он и спал на нарах.
Караульня находилась близко валу, задним окном была к скату. Заметив он то и высмотрев другие удобности к задуманному побегу, дерзновенно оный предпринял и совершил счастливо.
На каждой вечер ложился он спать весьма рано; высыпался уже, когда другие на нарах были еще в первом сне. Пробудясь пополуночи и приметя, что все еще спали крепко, вылез, сколько мог тише, в заднее окно; всполз на вал и, пользуясь темнотою ночи, влекся по оному на четвереньках, чтобы не приметили того стоящие на валу часовые. Переплыл главной ров, а за внешними укреплениями и равелинной, проминовал с крайним трудом контрескарп, покрытый ход, палисадник и гласис и увидел себя наконец на поле. Оставалось зайти за прусскую границу. Бежал из всей силы с целую немецкую милю. Платье на нем было мокро.
Стало между тем рассветать. Услышал пушечной выстрел из крепости, обычайный знак погони за ушедшим рекрутом. Овладевший им страх придал ему силы. Ударился бежать, сколько мог, скорее. Непрестанно оглядываясь, завидел вдали скачущего за собою человека во весь опор, но успел, однако же, он между тем перебежать за Вестфальскую границу.
Обошел из предосторожности епископское селение находившимся поблизости лесом, остановился в нем отдохнуть, сушил мокрое свое платье, проспал спокойно до полудни. Восстановя, таким образом, силы свои, пустился в путь и прибыл чрез Арнгейм и Утрехт в Амстердам, называясь везде бедным саксонским студентом.
В последнем городе российской императорской поверенной в делах господин Олдекоп, изрядно его приняв, отправил, сходственно с его желанием, в Гагу к российскому же послу графу Головкину на шлюпке. Сей граф довольствовал его чрез несколько дней всем
нужным и, дав на дорогу деньги, отослал обратно в Амстердам, где скоро сыскал он удобной случай отправиться морем в Петербург.
Еще до отъезда своего из Гаги уведомил он оставленную в Марбурге жену свою через письмо о приезде своем в Голландию к российскому императорскому послу графу Головкину и чтобы не писала к нему прежде, пока он не даст ей знать о будущем своем состоянии и о месте своего пребывания. После не мог более года переписываться с нею, может быть, для того, что по приезде в Петербург 1741 года, где скоро пожаловали его адъюнктом, обстоятельства не позволяли объявить, что он женат, да и не сказывал о том никому. Жену с дочерью, по дороговизне петербургской жизни, не в состоянии был содержать своим жалованьем.
На возвратном своем пути морем в отечество единожды приснилось ему, что видит выброшенного, по разбитии корабля, отца своего на необитаемый остров в Ледяном море, к которому в молодости своей бывал некогда с ним принесен бурею. Сия мечта впечатлелась в его мыслях. Прибыв в Петербург, первое его попечение было наведаться от архангелогородцев и холмогоров об отце своем. Нашел там родного своего брата и услышал от него, что отец их того же года по первом вскрытии вод отправился по обыкновению своему в море на рыбной промысел; что минуло уже тому четыре месяца, и ни он, ниже кто другой из его артели поехавших с ним еще не воротились. Сказанной сон и братние слова наполнили его крайним беспокойством. Принял намерение проситься в отпуск, ехать искать отца на тот самой остров, которой видел во сне, чтоб похоронить его с достодолжною честию, если подлинно найдет там тело его.
Но обстоятельства не позволили ему произвесть намерения своего в действо. Принужден был послать брата своего, дав ему на дорогу денег, в Холмогоры с письмом к тамошней артели рыбаков, усильно их во оном прося, чтобы при первом выезде на промысел заехали к острову, коего положение и вид берегов точно и подробно им описал; обыскали бы по всем местам, и если найдут тело отца его, так бы предали земле.
Люди сии не отреклись исполнить просьбы его, и в ту же осень нашли подлинно тело Василья Ломоносова точно на том пустом острове и, погребши, возложили на могилу большой камень. Наступившею зимою был он о всем оном извещен. Внутренняя его скорбь, давно уже многими примечаемая, превратившись в явную, со временем умерилась.
Умножилась его прилежность в науках и трудолюбие. Сочинил рассуждения о натуральной истории и химии, доказавшие членам Академии изящность его ума и глубокость его знания, приобретшие их к нему уважение и открывшие ему путь к достоинству химии профессора.
Между тем оставленная в Марбурге его жена ожидала второго от него письма целые два года: не знала, куда он девался. В таком страхе и неизвестности, наконец, в 1743 году месяце феврале подала письмо российскому императорскому в Гаге министру графу Головкину, чрез которого получила она, как выше упомянуто, первое мужнино письмо: оным просила, чтоб сделал с нею милость, утешил ее печалию снедаемое сердце и облегчил бы бедственное ее состояние уведомлением, где находится муж ее, российской студент Ломоносов: еще ли у него в Гаге или где именно в ином месте? Приобщила к тому письмо же и к мужу.
Графу Головкину известно было только, что Ломоносов за два уже пред тем года выехал из Амстердама в Петербург, где и находиться ему надлежало. Охотно взял на себя переслать последнее письмо, написав и от себя собственно к канцлеру графу Бестужеву в Петербург, прося его об ответе.
Граф Бестужев приказал отнести письмо Ломоносову и взять для пересылки к жене его ответ.
Никто в Петербурге не думал, чтобы Ломоносов был женат. По прочтении письма сего вырвались у него следующие слова: «Боже мой! Могу ли я ее покинуть. Обстоятельства мешали мне до сего времени не только вывесть ее сюда, но и писать к ней. Теперь же пусть она приедет; завтра же пошлю 100 рублев на дорогу». Что и исполнил действительно. Из канцелярии графа Бестужева послано письмо его и деньги к графу Головкину в Гагу, а от него в Марбург. Того же года летом прибыла жена Ломоносова с дочерью и братом, на Любеком корабле, в Петербург и нашла обрадовавшегося приездом своим мужа весела и здорова. Жил он тогда в академическом доме подле химической лаборатории.
Что Ломоносов в 1746 году произведен химии и экспериментальной физики профессором; что вовсе перестроил академическую лабораторию по новейшему и лучшему расположению; что многие делал эксперименты и новые открытия; также какие академические сочинения писал и читал в собраниях академических, какие изящные похвальные речи говорил Великому Петру и императрице Елисавете Петровне; какие прекрасные и сильные писал стихи; какие книги, напр. Риторику, Российскую грамматику, Руководство к горному строению и заводам; какие издал в печать трагедии на стихах российских и какую Российскую историю, — все то не суть анекдоты, а труды, повсюду известные. Видеть их можно по порядку в печатных его сочинениях и в протоколах академических Канцелярии и Конференции.
Дарованиями и трудами своими снискал он всевысочайшую к себе милость блаженной памяти императрицы Елисаветы Петровны. Во всенародное тому доказательство пожалована ему была сею государынею дача Каровалдай на Финском заливе и взыскан чинами сперва коллежского, а потом ныне царствующею императрицею Екатериною II и статского советника.
Достоинства его уважены были отменно при дворе и от знатных особ государства, как, например, от канцлера графа Михаила Ларионовича Воронцова и всего его семейства; Ивана Ивановича и графа Петра Ивановича Шуваловых; тогдашнего академического президента и гетмана графа Кирилы Григорьевича Разумовского; от своих и иностранных славных ученых мужей и обществ, из коих некоторые имели его своим членом, как-то: Стокгольмская Академия наук, славное Болонское общество и еще иные.
К анекдотам, касающимся до Ломоносова, из которых многим господин действительной статской советник Штелин был очевидным свидетелем, надлежит приобщить и следующий. Ломоносов, увидев первый раз в жизни своей мозаическую картину, изображающую плачущего апостола Петра, подаренную в Риме папою Климентом Ламбертином канцлеру графу Воронцову, восхотел такую же сделать и в России. Рассмотрев прилежно составление оной, делал сам, в плавильной своей печи, из стекла вставные камни разных цветов и теней. Составил потребный к работе сей мастик и изобразил довольно изрядно, для первой в России сделанной мозаичной картины, лице Петра Великого с Дангауерова подлинника. Потом непрестанно занимался сим художеством. Предпринял, наконец, по сенатскому указу сочинение большой мозаической картины, величиной в 12, а шириною в 8 футов, представляющей сражение под Полтавою, в которой бы люди напереди были видны во весь человеческой рост. Столь великая картина, подобно как и многие другие, долженствовала быть поставлена на украшение внутренних стен Санкт-Петербургской соборной церкви святых апостол Петра и Павла. Окончена оная им была чрез два года и несколько месяцев с нарочитым успехом.
Превосходству его учености, важности и красоте его пера отдавал справедливость и покойной действительный статский советник и кавалер Александр Петрович Сумароков, не взирая на всегдашнюю и непримиримую с ним вражду свою [11].
Ломоносов скончался на третий день святой недели 1765 года. За несколько дней перед своею кончиною говорил он статскому советнику Штелину: «Приятель! Я примечаю, что мне скоро умереть. На смерть взираю равнодушно, а сожалею только о том, что не успел довершить, что начал для пользы отечества, для славы науки и для чести Академии. К сожалению, вижу теперь, что благие намерения мои исчезнут вместе со мной».
Во время великолепных его похорон, на которых были новогородской и петербургской архиепископы со многим другим знатным духовенством, некоторые сенаторы и иные знатные особы, был и всегда не любивший его господин Сумароков.
Все оставшиеся после Ломоносова бумаги выпросил светлейший князь Григорий Григорьевич Орлов у вдовы его себе, велел собрать Григорию Васильевичу Козицкому и запереть в особом покое своего дома.
Чрез несколько времени по смерти Ломоносова канцлер граф Воронцов, из уважения заслуг его к отечеству, вознамерился поставить над гробом его в Невском монастыре мраморный столб с надписью. Тогдашнему статскому советнику господину Штелину поручил сей граф нарисовать изображение камня по флорентийскому размеру и сочинить надпись. Тот и другая иждивением его сиятельства выработаны были в Ливорне из каррарского белого мрамора точно по рисунку: с высеченными прописьми привезен в Петербург и воздвигнут над телом Ломоносова в помянутом монастыре.
1. Он первый из жителей сего края состроил и по-европейски оснастил на реке Двине, под своим селением, галиот и прозвал его «Чайкою»: ходил на нем по сей реке, Белому морю и по Северному океану для рыбных промыслов и из найму возил разные запасы, казенные и частных людей, от города Архангельского в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень.
2. Через два года учинился, ко удивлению всех, лучшим чтецом в приходской своей церкви. Охота его до чтения на клиросе и за амвоном была так велика, что нередко биван был не от сверстников по летам, но от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим пред ними произносить читаемое к месту расстановочно, внятно, а притом и с особою приятностию и ломкостию голоса.
3. В доме Христофора Дудина увидел он в первый в жизни своей раз недуховные книги. То были старинная славенская грамматика и арифметика, напечатанная в Петербурге, в царствование Петра Великого для навигатских учеников. Неотступные и усильные просьбы, чтоб старик Дудин ссудил его ими на несколько дней, оставалися всегда тщетными. Отрок, пылающий ревностию к учению, долгое время умышленно угождая трем стариковым сыновьям, довел их до того, что выдали они ему сии книги. От сего самого времени не расставался он с ними никогда, носил везде с собою и, непрестанно читая, вытвердил наизусть. Сам он потом называл их вратами своей учености.
4. На тринадцатом году младый его разум уловлен был раскольниками, так называемого толка беспоповщины; держался оного два года, но скоро познал, что заблуждается.
5. Не позабыл взять с собою любезных своих книг, составлявших тогда всю его библиотеку: грамматику и арифметику.
6. А как не принимают в сию семинарию положенных в подушный оклад, то назвался Ломоносов дворянином. Покойный новгородский архиерей Феофан Прокопович в Киеве, его узнав и полюбя за отменные в науках успехи, призвал к себе и сказал ему: «Не бойся ничего; хотя бы со звоном в большой Московской соборный колокол стали тебя публиковать самозванцем, я твой защитник».
7. Вступление его в Заиконоспасское училище было в 1729 году, при ректоре архимандрите Германе Концевиче и префекте Софронии Мегалевиче. За латинскую азбуку посадил его иеромонах Модест Ипполитович. В 1730 году переведен в латинский грамматический класс учителя иеромонаха Германа Канашевича. В 1731 синтаксис преподавал ему белец Тарасий Посников. В 1732 в латинской и российской поэзии наставлял иеромонах Феофилакт Кветницкий. В 1734 слушал риторику у иеромонаха Порфирия Крайского, который после того заступил место ректора сего училища. В мае месяце 1735 ради отличных успехов в учении ректор архимандрит Стефан и префект Антоний отправили его в Санкт-Петербургскую академию наук. В его время покойный новгородский преосвященный Димитрий Сеченой был еще не пострижен и учил
читать и писать по-латыни.
8. Показание в «Жизни» сего мужа, напечатанной при издании его трудов в 1778 году, будто бы переведен он был из Заиконоспасской в Петербургскую академию 1734 года, есть несправедливо. Нынешним сего монастыря ректором Павлом, особою, достойною почтения, найдена своеручная Ломоносова расписка в приеме жалованья за генварскую треть 1735 года трех рублей пятидесяти копеек.
9. Способствовал ему и в том после бывший синодальным вице-президентом новгородской и великолуцкий архиепископ Феофан Прокопович.
10. Из сего ясно, что г. Ломоносов задолго перед тем ввел стопы в российское стихотворство, как г. Сумароков, только что выпущенный в сем самом году из Кадетского корпуса, учинился известным стихотворцем.
11. Свидетельствуют оное следующие стихи в его печатных сочинениях: «От наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен»; еще на ином месте: «Иль с Ломоносовым глас громкий вознеси».
Публикуется по:
Ломоносов М. Записки по русской истории. М., Эксмо, 2003 (Серия "Антология мысли")
*Михаил Иванович Веревкин (1732—1795)—один из видных деятелей Московского университета, первый директор Казанской гимназии, член Российской Академии, известный в XVIII в. драматург и переводчик. При написании биографии Ломоносова Веревкин использовал рукопись Штелина (см. № 16) и другие материалы. Основное внимание Веревкин уделил юношескому периоду жизни Ломоносова, до возвращения его в Петербургскую Академию наук из Германии.
** Тесть Ломоносова был не портным, а пивоваром.
|
